Рассказ
ДВЕ КОМНАТЫ
Часть I

Он стоял у стены и смотрел в маленькое отверстие. Это была дыра диаметром около сантиметра: в нее помещался зрачок, но не более.
Сквозь отверстие до него доносились звуки, запахи и цвета из другой комнаты. Он слышал смех и шум, видел людей и незнакомые, приземлённые, полные уюта предметы. В той комнате все были смертны, и им было известно это, но они пели и плясали, думая больше о сегодняшнем дне, чем о вечности.
Он ходил из угла в угол. Комната, в которой он родился и жил, была идеальным пустым кубом. Иногда ему казалось, что он выучил ее до последнего уголка, но, едва он думал об этом, комната менялась и показывала сюрпризы. В комнате он не был рабом ее стен. Он знал об их существовании и знал о том, что есть другие места, но здесь был его родной дом. Комната была прекрасна. Поверхности стен увивали лозы дикого винограда, в тумане двух углов, дальних от отверстия, обитали сказочно живописные существа и чудовища его кошмаров. Повсюду росли фантасмагорические цветы и деревья. Землю, служащую им ложем, укрывали жемчужные росы. Предметы-обитатели комнаты точно сошли с картин художников-сюрреалистов, но они были ему близки и понятны, и, кроме того, завораживали его своей сложностью и красотой искажения пространства.
Вещи обретали здесь абстрактные, незапятнанные их материальностью, смыслы, и он тоже был безупречно чист, пока находился в комнате. Так бывают чисты идеи и умы новорожденных; так бывает чисты далёкие звёзды, которые можно увидеть только через телескоп.
За дырявой стеной все было по-другому. Люди там жили веселые и дикие, как некоторые из обитающих в тумане зверей. Они непредсказуемо кричали, энергично двигались, и их столы, стулья, кровати были полны сна и покоя и прочности. На эту мебель можно было положиться и остаться живым. Он видел пыль на длинных полках, видел полузасохший фикус, который обильно поливали раз в две недели, видел раковину, полную посуды, куклу, которой иногда играли дети. Его обзор был ограничен глазком в стене, и он не знал, что происходило в углах другой комнаты. Может, там тоже таились хищники?

Углы были слепой зоной, но в самом центре были праздник и горе, скорбь и любовь, объятия и драки. Однажды он попробовал сделаться уже и просочиться сквозь отверстие, чтобы увидеть людей поближе.
В своей комнате он легко мог становиться меньше или больше, быстрее или медленнее, но стена, кажется, имела другие правила: он смог вставить в дыру только кончик мизинца. Этого не хватало. Тогда он стал каждый день ковырять края дыры ногтями, постепенно кроша стену и расширяя отверстие.
Иногда его охватывал ужас: что будет, если его мечты, его идеально выверенные понятия, существа в тумане утекут в этот глазок и погибнут в мире плотных вещей? Что, если она засосет их, как черная дыра?
Тогда он садился на пол и хватался руками за голову. Иногда он сидел так часами, думая о том, не прекратить ли ему затею. Но после он снова вставал и подходил к стене.
За стеной неизбежно были люди. И он тоже был человеком. Они были разными, но он тянулся к ним, как мог, и хотел узнать сам, каково это, когда тебя бьют или когда тебя обнимают. Как это - танцевать? Как это - говорить о делах, важных только сегодня? Как это - брать другого человека за руку, теплую, живую руку?
У него было много вопросов, и они подтачивали его, а он крошил и крошил стену. Люди не видели его, кажется, и не имели ни малейшего понятия о его усилиях. Они жили в своей комнате собственной жизнью, и их было много, и они были увлечены созданием шума и суеты. Только иногда кто-то из детей подходил к дыре в стене и пытался разглядеть в ней что-то, ведомое лишь фантазии, но его тут же уводил кто-то из взрослых: мать или отец.
Иногда из другой комнаты сквозь глазок шли порывы чужого воздуха. От него блекли цветы, и он переживал за них, но украдкой дышал этим воздухом, воздухом громких песен.
Однажды он смог расширить отверстие настолько, чтобы просунуть в него целую руку, и по ту сторону стены тут же раздался удивленный возглас. Дыра была занята рукой, и он не мог увидеть, что происходит там, в другой комнате, но теперь он мог осязать. Кто-то осторожно, бережно, коснулся его пальцев, погладил его запястье. Сердце пропустило удар: это было прикосновение другого человека.
Медленно он убрал руку обратно и снова сел на пол. Его пальцы дрожали, а мысли путались. Он потрогал места прикосновения человека - они были в порядке. Другой не нарушил его целостность.
Стена стояла по-прежнему барьерно. Она надёжно ограничивала хрупкие цветы от неуклюжести вещей и расплывчатости человеческой речи. Было лишь одно отличие. Кое-что изменилось. Через нее теперь проникали свет жёлтых ламп и большее обилие звуков; ещё он знал, что при желании через нее может проникнуть и рука.

Часть II

Бетон стены, некогда покрытый пылью, теперь был чист и гладок. Он выдраил стену почти до блеска своими ладонями. По ночам ему снились смеющиеся глаза с морщинками по их краям; слезы, текущие из покрасневших слезных мешочков, дрожащие черные ресницы, восхищение, выраженное отчаянным воплем, и другая обыденность, давящая на виски. Эта обыденность была как мягкое кресло с тканевой обивкой и множеством подушек. Он утопал в ее расслаблении. Ее тело тянуло его к себе и отталкивало одновременно.
В один день он осмелился снова приблизиться к стене. Примкнув к ее бетону лбом, он принялся мучительно вглядываться в полусумрак комнаты. В ней двое детей сидели на набитом поролоном мешке из-под картошки и по очереди читали друг другу вслух. Он напрягся, улавливая негромкую речь и следя за движениями ртов. За его спиной видоизменялась его комната. В ней вырастали африканские баобабы, порхали пестрые попугаи, и от их крыльев туман становился прозрачным. Это был совсем новый для него мир, и он обернулся, пытаясь лучше его рассмотреть. Едва дети и их слова исчезли, баобабы растаяли в воздухе.
Он снова заскреб окровавленными пальцами дыру, но она не поддавалась. Он сжал зубы, ударил костяшками пальцев стену, и в голове его взвизгнула боль. Рот не издал ни звука: нет смысла выражать страдания, если их не слышат. Нет смысла выражать что-либо вообще – так он жил раньше, пока не увидел существ по ту сторону стены. Они выражали, кажется, все, что было в них. Выворачивались друг перед другом наизнанку, показывая внутренности голов, и эти танцы, эти спектакли по ту сторону завораживали и пугали.
Дети вздрогнули и перестали читать. Они оглядывались по сторонам и искали в комнате что-то, чего в ней не было. Он мог бы засмеяться, если бы умел. Он знал, что то, что они ищут, для них не существует.
В мучительном ожидании и желании непонятно чего он сам нетерпеливо заходил кругами по комнате, и лес зашумел громче, и водопады звучали теперь оглушительно. Он лег на большую поляну и тоскливо уставился в ночь над головой. С ним впервые происходило такое сильное стремление вовне, и он не знал, что положено делать с подобными вещами. Звезды посыпались алмазным бисером на его лицо и тело, и он подумал, что можно похоронить себя под этими звездами.
Нужно лежать под звездопадом достаточно долго, и тогда он закроет лицо, и желание, которое может на нем появиться, как у тех людей за стеной, не появится нигде. Оно перестанет жечь его изнутри. Все будет, как прежде.
Но звездопад прекратился, покорный не только его страху, но и его страсти. Алмазная крошка растаяла и сделалась водой.
Через некоторое количество часов он вернулся к стене и принялся вновь молча крошить ее тело. Вокруг дыры расползался ореол крови его пальцев, но он работал методично и упрямо, не сбавляя ритма. Он захотел снова ударить стену, но на этот раз не стал.
Зачем вообще он ударил тогда стену? Это не сделало его ближе к той стороне ни на шаг. Это не имело никакого смысла. Душа дернулась, как больная, и породила безумный результат – под стать абсурдной цели.
Подобное ищет подобное: так сформулировал он причину своей работы. Когда ногти сдались, он взялся за стену зубами, и впервые его рот изувечила незнакомая насмешка. Он смеялся над своей болью и смеялся над неведением тех, что за стеной. Это было то самое новое чувство смеха, и, увидев свое отражение в луже крови, он удивился новому облику лица, а после удивился факту удивления.
Люди за стеной ссорились, и его глаза загорелись новой жаждой ссоры: он впитывал происходящее, как пересохшая губка впитывает влагу.

Часть III

Стена шипела и распадалась. Кусок железной арматуры, отполированной его руками, встал решеткой между ним и другими людьми.
- Ты человек, - сказала седая старуха, самая спокойная и медленная среди суетящихся тел.
- Я человек, - повторил он, складывая губами движения.
- Мы не видели тебя раньше. Кто ты такой? Откуда ты пришел?
- Я еще не пришел. Я всегда был здесь: возле вас.
- Ты заперт в клетку? Почему тебя заперли?
- Я думал, это вы заперты в клетку.
Старуха улыбнулась беззубым ртом, показывая десны. Он несмело повторил за ней: отныне наполовину живой и наполовину дурацки подвижный, связанный своей плотью, как и все они. Даже прутья арматуры были осязаемы, как их предметы, и старуха протянула ему невыносимо осязаемую руку. Он пожал ее и почувствовал себя так, словно прошел тысячи миль и, наконец, обрел ночлег, и стоит перед запертой дверью, а у дома – большие квадратные окна, светящиеся оранжевым огнем.
- Я решал головоломку, когда крошил стену, - неожиданно для самого себя, сказал он. – Кажется, головоломка была не нужна. У нее нет решения.
- Головоломку? Наверное, как в математике, - глупо сказал маленький мальчик.
И он отвечал ему так же глупо:
- Да, как в математике.
- Хочешь сегодня побыть с нами? Мы будем жарить на вертеле быка, - старуха засмеялась.
- Когда вы жарите быка, вы говорите друг другу факты и хлопаете друг друга руками по плечам.  Я не смогу говорить нужные вам факты, но я хочу побыть сегодня с вами.
Старуха фыркнула.
- Мы делимся новостями, дурачок.
Он вытянул голову между прутьев и вдохнул пыль и пряности, и запах древесины, из которой была сделана грузная мебель. Кто-то взял его руку в свою и вложил в нее бумажный самолетик, сделанный из клетчатого листка школьной тетради. Он бестолково смотрел на разлинованные клетки и вдыхал в непривычные легкие тяжелые, шумные запахи.
Один из людей открыл белый металлический холодильник.
Когда их вечер закончится, он вернется к себе, чтобы полить мыслями диковинные цветы в туманном мире. Его руки слишком слабы, чтобы сломать арматуру. Может, эти люди однажды изобретут специальные инструменты?
Нет, не изобретут. Нет таких инструментов и они не могут существовать.
Это может показаться печальным, но на самом деле никакой печали здесь нет. Если он захочет, то сможет вообразить дверь между комнатами с сотней засовов на ней. Если он захочет, засовы будут отодвинуты и дверь отворена. Кто знает, когда настанет этот день?
Правда не в том, чтобы перемолоть существующие границы в порошок и оказаться в океане пюре. Правда в том, чтобы заглядывать в квадратные окна и слушать шутки тех, кто сидит у огня. В том, чтобы останавливаться иногда на ночлег.
Если тебя в квадратных окнах ждут, и существуют форточки, темная ночь двора становится мягче. Однажды он постучит или откликнется на зов, но матерью его навсегда останется вселенная, и, когда он захочет, алмазные звезды снова вспыхнут, и посыплются звездной пылью, светя, как и раньше, только для него. 

Часть IV
Послесловие

Сквозь маленькое окошко ходят света лучики.
Если его зашторить,
Было б тебе лучше?
Сквозь маленькое окошко сочатся тихие мысли,
Как вода не доходит до дома
В дырявом коромысле.

Сквозь маленькое окошко
На цыпочках ходят сказки,
Выглядывают-подглядывают,
Несмело, как воробьята.
А ты внутрь зверьком забился,
И колотишь себя как пиньяту
О бетонные стены неистово,
Чтобы сделать проем шире.

Сквозь маленькое окошко
Почти ничего не видно.
В полузабытой квартире
Игроки вспоминают покер.
И тянутся руки со ставкой
В крохотное окошко,
Руки – лучики света.
«Шшш! У меня допер! Может быть, и фулл хауз».
Не слышно от них ответа.
Значит, кричи громче.