ГДЕ ТЫ ПРОПАДАЛ?
Рассказ

Я вышел на улицу, и в глаза мои ударил яркий солнечный свет. Жмурясь, я скользнул в тень киоска, и уже там замер, напрягшись и ожидая, что сейчас произойдет нечто дурное. Все было не так: улица, которую я видел за свою жизнь тысячи раз, обернулась другой. Здания перед моими глазами за ночь превратились в братьев-близнецов родных и знакомых до последнего кустика видов. Я не хотел лицезреть эту враждебную улицу – она же нагло пробивалась в меня своей неправильностью, глупостью, со смешком выхолащивая последние чувства осмысленности зарождающегося дня. Этот смешок звучал до жути механически и пусто, и, быть может, в другое время по моей спине в ответ на него пробежала бы дрожь. Сегодня же я лишь медленно пошевелился, снимая оцепенение, зашагал по улице в направлении остановки.
Ослепительный свет разлился повсюду. Обманчиво надежный, он обещал радость полного событиями дня. Из-за угла выскочил мальчишка в съехавшей набекрень шапке, за ним следом другой, и они промчались мимо. Один из мальчишек неуклюже задел меня локтем. От столкновения шарф выбился из куртки, и я аккуратно вернул его на место.
Я не понимал их, не понимал, куда они бегут и зачем, если все равно никуда не сбежать и никуда не прибыть. У этой истории нет никакого конца. В конечном итоге оба они вернутся домой, лягут в постель вечером, расправив ее, утром заправят обратно, пуская жизнь на очередной, несколько отличающийся несущественными деталями от предыдущего, виток. Солнце скрылось и повалил снег. Мой мир этим утром обнажился, показывая тюрьму. Теперь он пускал через многочисленных надзирателей пухлые смешливые ладони, пытаясь сцапать и меня.
Я никогда не любил объятия: в них была неподвластная разуму духота, крылась подспудная угроза, но сейчас от объятий тюрьмы-мира пахнуло смертью – той, что будет длиться, ощущаясь, вечно. Я подумал вдруг, что невыносимо хочу отмотать мой жизненный срок, пустить его галопом. Время пройдет одним махом и череда остановится. Цикл повторений завершится твердой точкой.
Точек, увы, здесь не существовало в принципе, потому что мир был непрерывен, сложен, полон переходов и неоднозначностей. Прибыл мой автобус, и я поднялся в него, протянул водителю смятую купюру. Тот выпалил сердито:
- Она же практически рваная!
Я пожал плечами, и он замолчал, обрывая начинающуюся взбудораженность. Сидя в полупустом автобусе у окна, я заинтересованно наблюдал протекающие мимо меня дома, школу, магазин на углу, фигуры движущихся людей. Через проход от меня семилетняя девочка катала по грязному сиденью автобуса маленькую модельку красного тепловоза. Заметив мой пристальный взгляд, она подняла голову и улыбнулась мне, затем показала на тепловоз указательным пальцем:
- Вам нравится мой Ти-Рекс?
Я растянул губы в улыбке, почувствовав едва ощутимый прилив тепла.
- Да, нравится, - сказал я, продолжая разглядывать локомотив. Он стал старый, затертый и побитый, кое-где облупилась краска. Тем не менее, по-прежнему можно было различить каждую крошечную деталь – результат тщательной работы производителя игрушки. Маленькие окошки с выточенными рамками, за ними – прорисовывающиеся силуэты пассажиров, две кабины машиниста. И всего лишь один машинист, приветливо выглядывающий из открывающейся дверцы на скрипящих, никогда и никем не смазываемых, петлях.
- Простите ее, что отвлекает вас, - вмешалась пожилая дама, наверное, бабушка девочки. – Лиза любит говорить с незнакомцами.
- Ничего страшного. Почему его зовут Ти-Рекс? – спросил я, поддерживая разговор.
Бабушка пожала плечами, девочка недоумевающе нахмурилась:
- А как еще его могут звать?
Бабушка бросила на Лизу укоризненный взгляд и начала что-то шептать ей на ухо. Я снова отвернулся к окну. Автобус остановился. Хриплый голос диктора вырвался из отверстий колонки, сообщая название остановки. Автобус прибыл на вокзал. Мне было нужно в другое место, на улице мела метель, но я покорно поднялся и вышел на привокзальную площадь. Не было никакой разницы, куда приезжать и откуда отправляться, потому что в конечном счете я, как и двое мальчишек, играющих в догонялки, буду дома. Я буду лежать на старом полосатом диване, буду такой же, как вчера, но немного другой – несущественно, мелочно, недостойно даже пары слов для описания перемены.
Туда-сюда сновали люди. Избегая столкновений, я начал пробираться сквозь толпу к раздвижным дверям здания вокзала, по иронии судьбы, против всеобщего движения. Я заметил то, чего не замечал раньше. Люди смотрели мне в глаза, мельком, ненароком, автоматически, как и бывает на оживленной улице. Я видел в них отражение своих глаз, и это были глаза того, кем я не стал. Впервые, начиная с утра, меня охватил неподдельный животный ужас. Потерянное было не вернуть, и эта потеря, никогда не пережитая от изначального неимения, затопила меня удушливыми, отчаянными чувствами. Может, тот-не-существовавший-другой я избежал бы судьбы увязания в нескончаемой трясине чужой, неправильной улицы? Тот, другой я, двигался бы через толпу не случайно, а преследуя некоторую цель, приближение к которой стало бы жизненным путем. Мне не нужно было ничего, кроме этого. Путь и цель – вот все, о чем я мечтал. Пути и цели хватило бы, чтобы компенсировать бесчисленные дни и ночи неизбежного одиночества и поверхностных вечеринок. Тогда бы поверхностность означала движение сквозь ожидание, и не была бы непроницаемой пленкой, за которой ничего нет. Это была бы граница между живым миром чувств и огня и обозримым миром усопших предметов.
Я читал в глазах прохожих свой приговор. Они же, не зная, что явились мне палачами, переводили взгляды на других людей, любопытно осматривая их, торопясь, обращались к улице и ее ярким выглядывающим из снегопада вывескам. Войдя в здание вокзала, я, медленно смаргивая с глаз тающие снежинки, посмотрел на табло с отбывающими поездами. Многие из них задерживались. Голос по громкоговорителю объявил, что столичный экспресс отложен на неизвестное количество времени: на пути упало дерево, и сейчас специальная бригада устраняет проблему. Со второй платформы поезда не отбывают. Третий путь заблокирован, четвертый – разобран.
Я купил самый дешевый билет в один конец, вышел на третью платформу и замер, чувствуя, как снег вновь падает на мое лицо и тает. Вода стекала тонкими струйками за шиворот, впитываясь в шарф и воротник свитера.
Через пять минут раздался свист, и вдалеке показался состав. Тепловоз недавно покрасили в красно-черный, но было видно, как он потрепан и стар: доисторическое привидение с номером 152ТР. Я не знал, куда он едет, но в эту минуту разница между всеми существующими на земле направлениями казалась незначительной. Немногие из ожидавших на платформе хлынули в поезд; я, поднявшись в вагон, обнаружил, что нахожусь здесь совершенно один.
Состав тронулся, заскрежетали, застучали колеса. Снежная пелена за окном становилась все плотнее. Резкие порывы ветра дергали деревья, и те эпилептически бились друг о друга, но несерьезно, все так же бесстрастно, издавая лишь положенные, отмеренные звуки. Не слыша их, я легко мог их вообразить. Предсказуемый, и в то же время нескладный мир давал такую возможность всякому, кто набрался достаточно опыта. Да, иногда он вбрасывал бессмыслицу и неожиданности, но зачастую работал согласно устойчивым шаблонам. Листья шелестят, ветер свистит, снег скрипит под ногами. Зимние сумерки пахнут холодом и иногда отверстой могильной ямой. Мороз пахнет арбузными корками.
Куда едет этот поезд? Пусть это останется сюрпризом. Утро было совсем недавно, но уже смеркается. Я не знаю, где я окажусь к ночи, и у меня совсем нет денег. Тепловоз быстр: веселой алой стрелой он пронзает блеклые сумерки. Лучший путь наружу – всегда насквозь. Я засыпаю и вижу во сне маму, папу, и темное мартовское утро в холодной однокомнатной квартире, где живет наша семья. Вижу пестрый ковер на стене. По ковру из центра во все стороны разбегаются узоры. Эти узоры хранят в себе миллион историй, миров и планет. Каждый узор, в зависимости от угла зрения, может оказаться животным, человеком, предметом или пейзажем. Лежа у стены, я вожу по ковру пальцем и вычисляю историю по его линиям. Работа для сыщика, думаю я. Ничего того, с чем не смог бы справиться пятилетний ребенок. У меня есть зародыш цели: я вычисляю историю, чтобы затем, спустя годы, ее строить.
Сон меняется, сминается, дергается, и я просыпаюсь.
***
Я никогда не стал тем мужчиной, которым мог стать маленький мальчик из сна, - для того, чтобы стать собой-реальным и провалиться в трясину дней. Я стал собой-реальным, чтобы искать маяк среди тумана и идти на свет, веря, что это не отражение звезд в замерзших лужах.
Выйдя на станции, название которой я упустил, бреду в ночной темноте сквозь снегопад. Вдалеке горит фонарь, и в его свете вьется глупый белый снег, как маленькие мотыльки, упрямо летящие на лампочку, чтобы сгореть. В этом ничего прекрасного нет. Это больно и нелепо. Я стою перед фонарем и, озираясь по сторонам, узнаю один дом за другим: несмотря на поздний час, в них горят тут и там одинокие окна, и я нахожу свое собственное окно. Неистово улыбаясь, я бегу через всю улицу к переродившемуся дому и кричу ему:
- Эй! Э-э-эй! Это я, я уже иду! Где ты пропадал?
Я смеюсь. Мне смешно от того, как я смотрюсь со стороны, и какой-то ночной прохожий шарахается от меня и долго пялится вслед, непонимающе качая головой. Я нахожу в темноте ступеньки, ведущие к дверям моего подъезда, и искренне радуюсь, что их количество осталось прежним. Время больше не пугающий омут: это мелкая речка, в которую можно окунуться жарким летним днем. Каждая секунда – живая изменчивость мира, зависящая и от меня в том числе.
Я вхожу в мою темную комнату, наливаю чай в мою кружку из моего чайника, и на кружке – знакомые до слез ландыши, точь-в-точь те, что собирал паровозик из Ромашкова.
Моя ошибка была в том, что я вновь и вновь вычислял историю.
Пришло время ее построить.